– Да ладно тебе, – вполголоса сказал я носителю, – хватит изображать из себя жертву домашнего насилия. Мы оба с тобой были по-своему не правы. Пора признать ошибки и заключить мир. Ты не обворовываешь хозяина, а я переселяю тебя из камеры в хоромы.

Ворон высунул из-под крыла один глаз и снова спрятал.

– Колбасу, раз уж начал, можешь добить. – Я протолкнул сквозь прутья недоеденный кружочек. – Считай это жестом доброй воли.

Еще несколько секунд носитель хранил оскорбленное достоинство, но потом все же высунул наружу клюв и ловко цапнул кружочек. Раз – и от колбасы осталось только воспоминание. Надеюсь, приятное.

– Вот и поладили, – сказал я. – Обиды побоку? Мир-дружба?

Ворон повертел головой, встряхнулся и вдруг отчетливо произнес:

– Др-ружба…

Сделал паузу, прокашлялся, а затем продолжил:

– …между нашими нар-родами тепер-рь будет кр-репнуть. Невзир-рая на пр-роиски английского импер-риализма…

Так-так, носитель поймал ключевое слово, и пошло воспроизведение записи. Значит, голову он, когда падал, не зашиб и с памятью у него по-прежнему все в порядке. Вот только я в упор не припомню у Киркорова в альбоме похожей текстовки. «Я не Рафаэль»? Нет. «Примадонна»? «Магдалена»? Чушь, даже близко нет ничего такого. Уж не говоря о том, что и голос здесь какой-то совсем не Филиппа. У того сроду не было акцента, тем более кавказского, а у этого есть, и притом сильный: «дрюжьба» вместе «дружбы», «тэпэр» вместо «теперь», «ымпэриалызма» вместо «империализма».

Кто это – Кикабидзе? Меладзе? Павлиашвили? Цискаридзе? Хотя стоп, минутку, Цискаридзе вроде бы не поет, а пляшет. Правда и этот, который с акцентом, тоже, по-моему, ни черта здесь не поет. Даже ведь не старается, халтурщик. Я не улавливаю ни музыкальной, ни ритмической основы. Не рок и не рэп. Оперный речитатив? Вряд ли. Голос не поставлен, явно не профи. Какой олух на студии додумался закачать на болванку эту художественную самодеятельность? Или, может быть, это вообще не студийная запись? И сделали ее не только что, а существенно раньше?

Ежегодно в ФИАП присылают разных лекторов, чтобы повысить нашу квалификацию. Мне как молодому специалисту с незаконченным высшим положено посещать все занятия. О чем я, кстати, не жалею: лекторы в основном дельные, натаскивают грамотно, отвечают на вопросы без гонора. В прошлом сезоне историк из МГУ рассказывал нам про палимпсесты – древние рукописи на пергаменте. Чтобы нанести свежий слой, надо было соскоблить прежний, так что каждое новое поколение писцов уничтожало работу предыдущего.

В отличие от пергамента память носителя не надо очищать. Можно записать дорожку сверху, и предыдущая тоже останется. И предпредыдущая. И предпредпред. Всего птица может запомнить до трехсот мелодий или до ста пятидесяти песен, но так глубоко носителя обычно не грузят: если у тебя нет ключевого слова, замучаешься перелистывать слои. Это ведь не книга, оглавления в конце не будет. Хотелось бы знать, подумал я, откуда пираты взяли болванку? Теоретически – откуда угодно. То есть под Филиппом неопознанных записей может быть еще часов на пять…

Я не стал дожидаться, пока кавказец закончит разборки с английским империализмом, а достал расческу с мелкими зубчиками и легонько провел по прутьям клетки, чтобы промотать запись.

Носитель каркнул, поперхнулся очередной «дрюжьбой», послушно перепрыгивая на полчаса вперед как минимум. Кавказец пропал – вместо него возник, скорее всего, немец. Похоже, я угодил не в начало, а куда-то в середину его текстовки. Ритмично щелкали, падая одна на другую, отполированные тевтонские костяшки: зиммельн – дриммельн – фройндшафт – херр – цум – байшпиль – натюрлих…

А это еще кто? Кто-то из группы «Крафтверк»? Новый солист из «Раммштайна»? Фиг с ними, все равно я слов не разберу. В школе у меня основным иностранным был английский, факультативным – испанский, и в обоих я до сих пор плаваю у берега. Помню, в пятом классе я уверенно переводил peacemaker – миротворец – как «писающий мальчик». Впрочем, в языке Шиллера я вообще тону. Однажды в фирменном бирхалле на Сретенке я минут сорок разбирался в оригинальном меню, и в результате мне вместо нормальных охотничьих сосисок к пиву принесли какие-то склизкие водоросли, да еще содрали за них треть моей зарплаты.

Я уже занес расческу, чтобы промотать непонятного немца куда подальше, но тут он закончился сам собой. Ему на смену опять явился русский – теперь уже безо всякого акцента, вежливый и правильный, бесцветный и бестелесный. Таким голосом волнистые попугайчики из вагонов метро объявляют следующую станцию.

– Господин министр хотел бы выразить благодарность товарищу Сталину за то, что…

Подскочив, я чуть не опрокинул клетку с носителем. Товарищу Ста-ли-ну?! Ох и ни черта же себе сюрпризик!

– Стой, птичка, назад! – Я торопливо качнул клетку, чтобы носитель умолк и можно было перезапустить фонограмму. – Давай-ка еще раз с самого начала. Дру-жба. Ну же, дорогуша, зажигай, не жмись. Колбасы у меня все равно больше нет… Дру-жба. Дрю-жьба!

Ворон потерся головой о прутья и начал с того же места:

– Др-рюжьба мэжьду нашими нар-родами тэпэр-р будэт кр-рэпнуть…

На этот раз я слушал запись с совсем другими чувствами. Гортанный кавказский акцент отзывался в моих ушах нездешней музыкой. В содержание речи я даже не пытался вникать – какая разница? Сердце трепетало, по спине бежал холодок, под ложечкой сладко сосало, а перед глазами прыгали большие цифры с огромными нулями. Если это действительно Сталин, лихорадочно думал я, то мой сегодняшний провал в магазине «Сиди и слушай» – вовсе не провал, а, наоборот, знак судьбы, счастливый лотерейный билет, пропуск в прекрасный мир, где не надо ездить на работу с двумя пересадками и покупать к обеду пирожки в подземном переходе.

Вопреки легендам о повсеместном долголетии говорящих пернатых, средний возраст нашего носителя обычно не превышает пятидесяти лет, а импортного – сорока. Однако бывают исключения: при хорошем уходе или удачном раскладе носитель может прожить и сто, и сто пятьдесят, в отдельных случаях даже перевалить за двести.

Такие птичьи дедушки и прадедушки на особом счету. Все, что вылупилось из яйца до середины прошлого века, считается антиком. Сам по себе почтенный возраст еще не означает высокой цены, но в тех случаях, когда антика удается разговорить и выудить слова из прошлого, его рыночная стоимость подскакивает.

Около года назад во Франции умер попугай, принадлежавший одному из наполеоновских гренадеров, участников русского похода. Ничего особо ценного первый владелец носителю не рассказывал – так, жаловался на хронические болячки и холодные сортиры. Тем не менее историки смогли вписать в учебники две-три новые строки, а последний хозяин птицы успел получить нешуточные комиссионные. И это лишь за голос неизвестного солдата! Если бы на антикварном носителе оставила след какая-то историческая шишка – сам Наполеон, к примеру, – сумма стала бы заоблачной.